Неточные совпадения
Из этого видно, что у всех, кто не бывал на море, были еще в памяти
старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о
капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Сколько помню, адмирал и
капитан неоднократно решались на отважный набег к берегам Австралии, для захвата английских судов, и, кажется, если не ошибаюсь, только неуверенность, что наша
старая, добрая «Паллада» выдержит еще продолжительное плавание от Японии до Австралии, удерживала их, а еще, конечно, и неуверенность, по неимению никаких известий, застать там чужие суда.
Но еще большее почтение питал он к киевскому студенту Брониславу Янковскому. Отец его недавно поселился в Гарном Луге, арендуя соседние земли. Это был человек
старого закала, отличный хозяин, очень авторитетный в семье. Студент с ним не особенно ладил и больше тяготел к семье
капитана. Каждый день чуть не с утра, в очках, с книгой и зонтиком подмышкой, он приходил к нам и оставался до вечера, серьезный, сосредоточенный, молчаливый. Оживлялся он только во время споров.
Времена изменились; теперь для русской каторги молодой чиновник более типичен, чем
старый, и если бы, положим, художник изобразил, как наказывают плетьми бродягу, то на его картине место прежнего капитана-пропойцы, старика с сине-багровым носом, занимал бы интеллигентный молодой человек в новеньком вицмундире.
— Студент Каетан Слободзиньский с Волыня, — рекомендовал Розанову Рациборский, —
капитан Тарас Никитич Барилочка, — продолжал он, указывая на огромного офицера, — иностранец Вильгельм Райнер и мой дядя,
старый офицер бывших польских войск, Владислав Фомич Ярошиньский. С последним и вы, Арапов, незнакомы: позвольте вас познакомить, — добавил Рациборский и тотчас же пояснил: — Мой дядя соскучился обо мне, не вытерпел, пока я возьму отпуск, и вчера приехал на короткое время в Москву, чтобы повидаться со мною.
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше
старые военные генералы, за исключением одного только молодого
капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой
капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
Да, это был он, свидетель дней моей юности, отставной
капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он
постарел, полинял и износился! как мало он походил на того деятельного куроцапа, каким я его знал в дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как все это было давно, давно!
Капитан Слива вышел вперед — сгорбленный, обрюзгший, оглядывая строй водянистыми выпуклыми глазами, длиннорукий, похожий на большую
старую скучную обезьяну.
— Стыдно вам-с,
капитан Слива-с, — ворчал Шульгович, постепенно успокаиваясь. — Один из лучших офицеров в полку,
старый служака — и так распускаете молодежь. Подтягивайте их, жучьте их без стеснения. Нечего с ними стесняться. Не барышни, не размокнут…
Капитана же я должен получить по
старому представлению.
Пьяный и грубый слуга лениво подал ему новый сюртук (
старый, который обыкновенно надевал штабс-капитан, идя на бастион, не был починен).
— Старший офицер в батарее,
капитан, невысокий рыжеватый мужчина, с хохолком и гладенькими височками, воспитанный по
старым преданиям артиллерии, дамский кавалер и будто бы ученый, расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии, новых изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким личиком и вообще обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе.
Ею командовал
капитан Алкалаев-Калагеоргий, но юнкера как будто и знать не хотели этого
старого боевого громкого имени. Для них он был только Хухрик, а немного презрительнее — Хухра.
Из Нижнего я выехал в первой половине июня на
старом самолетском пароходе «Гоголь», где самое лучшее было — это жизнерадостный
капитан парохода,
старый волгарь Кутузов, знавший каждый кусок Волги и под водой и на суше как свою ладонь. Пассажиров во всех трех классах было масса. Многие из них ехали с выставки, но все, и бывшие, и не бывшие на выставке, ругались и критиковали. Лейтмотив был у всех...
— Ну,
старая песня! — полувоскликнул
капитан, берясь за свою шляпу с черным султаном: ему невыносимо, наконец, было слышать, что Миропа Дмитриевна сводит все свои мнения на деньги.
Из Татищевой, 29 сентября, Пугачев пошел на Чернореченскую. В сей крепости оставалось несколько
старых солдат при
капитане Нечаеве, заступившем на место коменданта, майора Крузе, который скрылся в Оренбург. Они сдались без супротивления. Пугачев повесил
капитана по жалобе крепостной его девки.
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровавшись с
капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу — и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались
старые знакомые.
И вот весной Игнат отправил сына с двумя баржами хлеба на Каму. Баржи вел пароход «Прилежный», которым командовал
старый знакомый Фомы, бывший матрос Ефим, — теперь Ефим Ильич, тридцатилетний квадратный человек с рысьими глазами, рассудительный, степенный и очень строгий
капитан.
(Прим. автора.)], посреди светлой комнаты, украшенной необходимыми для каждого зажиточного крестьянина старинными стенными часами, широкою резною кроватью и огромным сундуком из орехового дерева, сидели за налощенным дубовым столом, составляющим также часть наследственной мебели, артиллерийской поручик Ленской, приехавший навестить его уланской ротмистр Сборской и
старый наш знакомец, командир пехотной роты,
капитан Зарядьев.
— То есть воля пана, — ответил он, пожимая плечами. — Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем отеле проживают прекрасные, образованные люди… Пан друг также художник? — спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. — Рекомендую себя:
капитан Грум-Скжебицкий,
старый солдат.
Но штабс-капитан как будто не расслышал. Он начал рассказывать те
старые, заезженные, похабные анекдоты, которые рассказываются в лагерях, на маневрах, в казармах. И Щавинский почувствовал невольную обиду.
Это так мучило его, что он пробовал прибегнуть к
старому знакомому средству: притвориться перед самим собой, что он как будто совсем забыл о штабс-капитане, и потом вдруг внезапно взглянуть на него. Обыкновенно такой прием довольно быстро помогал ему вспомнить фамилию или место встречи, но теперь он оказывался совсем недействительным.
В соседстве у
капитана Радушина поселился граф Миров, житель столицы, богатый человек, который некогда служил вместе с ним и хотел возобновить
старое знакомство…
После обеда, во время которого Обольянинов тщетно старался вызвать
капитана на разговор, — на меня он почему-то мало обращал внимания, старуха выразила желание сыграть в ералаш. Так как Василий Акинфиевич никогда не берет карт в руки, то четвертым усадили меня. В продолжение двух часов я мужественно переносил самую томительную скуку.
Старая дама два первых робера играла еще туда-сюда. Но потом ее старческое внимание утомилось. Она начала путать ходы и брать чужие взятки… Когда требовались пики, несла бубны.
Потом обед в собрании. Водка,
старые анекдоты, скучные разговоры о том, как трудно стало нынче попадать из
капитанов в подполковники по линии, длинные споры о втором приеме на изготовку и опять водка. Кому-нибудь попадается в супе мозговая кость — это называется «оказией», и под оказию пьют вдвое… Потом два часа свинцового сна и вечером опять то же неприкосновенное лицо и та же вечная «па-а-льба шеренгою».
Васильковое наше время невинных успехов кончилось. Скучно было без женщин порядочного образованного круга в сообществе одних кофейниц, но
старые отцы
капитаны нас куражили.
Там жил отставной
капитан, а у него были гости — человек шесть стрюцких, [Стрюцкий — презрительное народное обозначение пустого, дрянного, ничтожного человека, в том числе — пьяницы, пропойцы.] пили водку и играли в штосс
старыми картами.
Перед отъездом моим на Кавказ я был у нее: старушка очень обрадовалась, что я увижу ее Пашеньку (как она называла
старого, седого
капитана) и — живая грамота — могу рассказать ему про ее житье-бытье и передать посылочку.
Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые
старые солдаты сделали то же. В лесу послышались гиканье, слова: «иай гяур! Урус иай!» Сухие, короткие винтовочные выстрелы следовали один за другим, и пули визжали с обеих сторон. Наши молча отвечали беглым огнем; в рядах их только изредка слышались замечания в роде следующих: «он [Он — собирательное название, под которым кавказские солдаты разумеют вообще неприятеля.] откуда палит, ему хорошо из-за леса, орудию бы нужно…» и т. д.
После
капитана старый штурман и доктор пользовались самым большим уважением Ашанина.
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей жизни и видавший всякие виды, один из тех штурманов
старого времени, которые были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину говорили,
капитану можно было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой третий стакан, докуривает вторую толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
— Ну, так вы поймете, сэр, что в тот проклятый понедельник, когда я в шесть часов утра вышел наверх и увидал, что паруса на «Джеке» повисли, словно
старые тряпки, и сам «Джек», — а «Джек», сэр, был отличный барк, — вставил
капитан, — неподвижно покачивается на зыби, точно сонная черепаха, я был не в духе…
— Что делать? Написал в Лондон хозяевам и своим компаньонам, чтобы прислали денег на возвратный путь — деньги-то из карманов подлецы вытащили, а пока живу у одного
старого приятеля,
капитана, судно которого стоит здесь в ожидании груза… Спасибо — приютил, одел и дал денег. Сегодня вот съехал на берег… был у доктора. Пора и на корабль. Милости просим ко мне в гости… Очень рад буду вас видеть! — прибавил старик. — «Маргарита», большой клипер, стоит на рейде недалеко от вашего корвета… Приезжайте…
Ради него, вероятно, он —
старый бурбон и дантист — серьезно воздерживается от желания «расквасить кому-нибудь рожу» ввиду предупреждения
капитана, что он будет списан с корвета, если не перестанет драться.
Благодаря особой любезности
капитана «Анамита», высокого, сухощавого, молодцеватого на вид
старого моряка и типичного горбоносого южанина с гладко выбритыми смуглыми щеками и седой эспаньолкой, Ашанина поместили одного в каюту, где полагалось быть двоим.
Капитан спустился вниз и, не раздеваясь, бросился на диван и тотчас же заснул. А
старый штурман, придя в кают-компанию, велел дежурному вестовому подать себе рюмку водки, честера и хлеба и, основательно закусив, снова поднялся наверх, в штурманскую рубку, поглядел на карту, отметил приблизительный пункт места корвета и, поднявшись на мостик, сказал Ашанину...
Но стыд за свое малодушие заставляет молодого лейтенанта пересилить свой страх. Ему кажется, что и
капитан и
старый штурман видят, что он трусит, и читают его мысли, недостойные флотского офицера. И он принимает позу бесстрашного моряка, который ничего не боится, и, обращаясь к
старому штурману, стоящему рядом с
капитаном, с напускной веселостью говорит...
Капитан, сам отлично знавший штурманскую часть и не находившийся, как большая часть
капитанов старого времени, в зависимости от штурманов, прокладывавших путь по карте и делавших наблюдения, тем не менее всегда советовался с Степаном Ильичем, которого ценил и уважал, как дельного и знающего штурмана и добросовестного и усердного служаку.
И, не дожидаясь ответа, вполне уверенный, вероятно, что ответ будет утвердительный, адмирал направился быстрой походкой к фронту офицеров и, снова сняв фуражку, сделал общий поклон.
Капитан называл фамилию каждого, и адмирал приветливо пожимал всякому руку. Поленова и Степана Ильича, с которыми раньше плавал, он приветствовал, как
старых знакомых.
— Ненадолго замолчали они, юнаки, — говорил, укладываясь на землю для короткого отдыха,
старый серб-артиллерист, работавший еще в русско-турецкую войну вместе с
капитаном, теперь
старым калекой, Данилой Петровичем, — утром опять загремят, разбойники!
Третье лицо,
капитан Тросенко, был
старый кавказец в полном значении этого слова, то есть человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась семейством, крепость, где был штаб, — родиной, а песенники — единственными удовольствиями жизни, — человек, для которого все, что не было Кавказ, было достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; все же, что было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел всеми силами своей души, и главное — он был человек закаленной, спокойной храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным и отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то адъютантам и бонжурам.
А штабс-капитан окончательно на молоко перешел. Даже хромого скворца, который по
старой памяти в руку клювом долбил, пьяного хлеба требовал, — от этого занятия отучил. Спасибо малиновому бесу…
Проживал в Полтавской губернии, в Роменском уезде, штабс-капитан Овчинников. Человек еще не
старый, голосом целое поле покрывал, чин не генеральский, — служить бы ему да служить. Однако ж пришлось ему в запас на покой податься, потому пил без всякой пропорции: одну неделю он ротой командует, другую — водка им командует.
— Ах, полно пожалуста, можешь ли ты быть не во́ время, — сказал Борис. — Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его
старый приятель. — Граф Жилинский, le comte N. N., le capitaine S. S., [Граф Н. Н.,
капитан С. С.] — называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.